Неточные совпадения
Мой бедный Ленский! за могилой
В пределах
вечности глухой
Смутился ли, певец унылый,
Измены вестью роковой,
Или над Летой усыпленный
Поэт, бесчувствием блаженный,
Уж не смущается ничем,
И
мир ему закрыт и нем?..
Так! равнодушное забвенье
За гробом ожидает нас.
Врагов, друзей, любовниц глас
Вдруг молкнет. Про одно именье
Наследников сердитый хор
Заводит непристойный спор.
Угадывая законы явления, он думал, что уничтожил и неведомую силу, давшую эти законы, только тем, что отвергал ее, за неимением приемов и свойств ума, чтобы уразуметь ее. Закрывал доступ в
вечность и к бессмертию всем религиозным и философским упованиям, разрушая, младенческими химическими или физическими опытами, и
вечность, и бессмертие, думая своей детской тросточкой, как рычагом, шевелить дальние
миры и заставляя всю вселенную отвечать отрицательно на религиозные надежды и стремления «отживших» людей.
Два выхода открываются в
вечность: индивидуальный выход через мгновение и исторический выход через конец истории и
мира.
Меня рано начала мучить религиозная тема, я, может быть, раньше, чем многие, задумался над темой о тленности всего в
мире и над
вечностью.
Так, он справедливо думает, что душа должна предсуществовать, что она вечно была в Боге, что
мир создан не во времени, а в
вечности.
Элементы этого же
мира должны быть подготовлены для
вечности, плоть этого
мира и каждого существа в этом
мире должна стать нетленной.
Плоть этого
мира и плоть каждого из нас должна быть спасена для
вечности, а для этого нужно не уходить из этого
мира в другой, не ждать переселения души и естественного ее бессмертия, а соединять этот
мир с Богом, участвовать в его вселенском спасении путем истории, спасать плоть от смерти.
Но, не видя образа, сквозь тленные его черты прозревал он великое и таинственное, что есть настоящая бессмертная Женя, ее любовь и вечная красота, в
мире бестелесном обручался с нею, как с невестою, — и сама
вечность в ее заколдованном круге была тяжким кольцом обручения.
Да! Верь, о ангел! Верь! Нам надо верить!
Лишь в вере счастье! Миг единый веры
Есть
вечность. Пусть он нашу жизнь поглотит!
Прочь думы! Прочь сомненья хладный червь!
Забудем все! Весь
мир! Себя самих!
В одном восторге и в одном блаженстве
Смешаем жизнь и смерть!
Зашумели ручьи, и расторгнулся лед,
И сквозят темно-синие бездны,
И на глади зеркальной таинственных вод
Возрожденных небес отражается свод
В красоте лучезарной и звездной.
И вверху и внизу все
миры без конца,
И двояко является
вечность:
Высота с глубиной хвалят вместе творца,
Славят вместе его бесконечность!
Солнце зашло.
Так, Екатерина явилась на престоле оживить, возвеличить творение Петра; в Ее руке снова расцвел иссохший жезл Бессмертного, и священная Тень Его успокоилась в полях
вечности; ибо без всякого суеверия можем думать, что великая душа и по разлуке с
миром занимается судьбою дел своих.
Он был несчастлив во всех предприятиях — Она во всем счастлива; он с каждым шагом вперед — отступал назад — Она беспрерывными шагами текла к своему великому предмету; писала уставы на мраморе, неизгладимыми буквами; творила вовремя и потому для
вечности, и потому никогда дел Своих не переделывала — и потому народ Российский верил необходимости Ее законов, непременных, подобно законам
мира.
Меж скал незыблемых один,
Забыл он жизни скоротечность,
Он, в мыслях
мира властелин,
Присвоить бы желал их
вечностьЗабыл он всё, что испытал,
Друзей, врагов, тоску изгнанья
И, как невесту в час свиданья,
Душой природу обнимал!..
О,
вечность,
вечность! Что найдем мы там
За неземной границей
мира? — Смутный,
Безбрежный океан, где нет векам
Названья и числа; где бесприютны
Блуждают звезды вслед другим звездам.
Заброшен в их немые хороводы,
Что станет делать гордый царь природы,
Который верно создан всех умней,
Чтоб пожирать растенья и зверей,
Хоть между тем (пожалуй, клясться стану)
Ужасно сам похож на обезьяну.
Тогда, также накануне переворота, накануне победы варваров, провозглашали
вечность Рима, бессильное безумие назареев и ничтожность движения, начинавшегося в варварском
мире.
Сие непостижимое существо Божие, оно есть, как Он вне первоначального шара
мира (
Вечности) есть и в Нем самом сокровен пребывает, есть совсем непознаваемо и неисследимо.
«Я прошу вас, — резюмирует Шеллинг, — считать установленным следующее: 1) Существо того, что Н. 3. называет Сыном, есть вечно в Боге и как поглощенное в actus purissimus божественной жизни, само с Богом, θεός. 2) С того момента (von da), как Отец усматривает в образах своего бытия возможность другого бытия, или того момента, как ему эти образы являются как потенции, т. е., стало быть, от
вечности, с того момента как он есть Отец, вторая потенция представляется ему как будущий Сын, он, стало быть, уже имеет в ней будущего Сына, которого он в ней наперед познает, в котором он собственно принимает план (Vorsatz)
мира.
Одно из двух: или теоретическому мышлению в такой степени присущ аромат
вечности, касание
мира божественного, что его служитель чрез мышление подлинно осязал этот
мир в его непосредственности (чего мы, говоря откровенно, не допускаем), или же, наоборот, мы имеем здесь пример крайнего доктринерства, приводящего к самоослеплению и самогипнозу, типичное состояние философической «прелести».
Однако, будучи питаемо им, оно имеет подлинное бытие, хотя и не безосновное, ибо основа его в
вечности, но все же реальное и самобытное, ибо здесь действует творческая сила Бога, в ничто воздвигающая
мир; в миротворении, в теофании, происходит и теогония.
Бог, оставаясь существом своим (ουσία) превыше
мира, творческой силой своей (ενέργεια) присутствует во временном процессе, рождается в нем: на острие меча антиномии держится это соотношение
вечности и временности.
См. всю VII книгу третьей Эннеады «О времени и
вечности».], которому подвластна вся тварь: и ангелы, и человеки, и весь
мир.
В сем состоянии не можем мы ничего о Нем сказать, кроме что Он единственно Себе самому известен: понеже Он никакой твари, какое бы имя она ни имела, неизвестен иначе, как только как Он открывает себя самого в шаре
Вечности, а вне шара и сверх оного, Он есть для всего сотворенного смысла вечное ничто, цело и совсем скрыт и как бы в своей собственной неисследимой тайне завит и заключен; так что познание наше о Нем вне бездонного шара
мира Вечности есть более отрицательно, нежели утвердительно, то есть мы познаем более, что Он не есть, нежели что Он есть».
«Мы дети
вечности, а этот
мир есть вырождение из вечного, и его воспринимаемость возникает в гневе; его корень есть вечная природа, но вырожденная ибо так было не от
вечности, есть разрушение, и все должно возвратиться в вечное существо»***.
Итак, на эмпирической поверхности происходит разложение религиозного начала власти и торжествует секуляризация, а в мистической глубине подготовляется и назревает новое откровение власти — явление теократии, предваряющее ее окончательное торжество за порогом этого зона [Термин древнегреческой философии, означающий «жизненный век», «
вечность»; в иудео-христианской традиции означает «
мир», но не в пространственном смысле (космос), а в историческом и временном аспекте («век», «эпоха»).]
Но это не значит, чтобы увековечены были в
мире идей эмпирические черты земной жизни Сократа, ибо они принадлежат не
вечности, но временности; они могут быть вековечно запечатлены лишь в едином слитном акте, синтезе времени.].
Если Слово Божие и говорит о «вечных мучениях», наряду с «вечной жизнью», то, конечно, не для того, чтобы приравнять ту и другую «
вечность», — райского блаженства, как прямого предначертания Божия, положительно обоснованного в природе
мира, и адских мук, порождения силы зла, небытия, субъективности, тварной свободы.
Августин, который говорит: «Хотя
мир духовный (ангелов) превыше времени, потому что, будучи сотворен прежде всего, предваряет и сотворение самого времени; несмотря, однако ж, на то, превыше его господствует
вечность самого Творца, от Которого и он чрез сотворение получил свое начало если не по времени, которого не было еще, то по условию бытия своего.
В
вечности все есть, не предопределяемое во времени, но определяемое бытийным естеством, одинаково как при сотворении
мира, так и после него («их же предуведе, тех и предустави» […
В вечной же основе тварности самого различия между свободой и необходимостью, имеющего полную реальность для твари, вовсе нет, она трансцендентна свободе-необходимости [Таким образом, получается соотношение, обратное тому, что мы имеем у Канта: у него свобода существует только для ноумена и ее в
мире опыта нет, а всецело царит необходимость; по нашему же пониманию, свобода существует только там, где есть необходимость, т. е. в тварном самосознании, ее нельзя приписать
вечности, как нельзя ей приписать и необходимости.].
Этому
миру идей приписывается, наконец, даже и
вечность, напр., в «Тимее»: «Образец (по которому создан
мир) есть нечто, существующее во всю
вечность» (38 b) [Ср. там же.
Мир неуничтожим, хотя и не абсолютен, он бесконечен, хотя и не вечен, поскольку само время есть обращенный к твари лик
вечности, своего рода тварная
вечность.
Божественные энергии, действующие в
мире, принадлежат
вечности Абсолютного, а то, что принадлежит самому
миру в его процессе, существует лишь в относительном:
мир покоится в лоне Божием, как дитя в утробе матери.
Августина, именно о том, что делал Бог до творения
мира, тем самым расширяется в более общий вопрос об отношении Творца к творению или о реальном присутствии Его во времени, о самоуничижении Тчорца чрез вхождение во временность и как бы совлечение с себя
вечности.
Вот мировое пространство. В нем мириады пылинок-солнц. Вокруг каждого солнца свои
миры. Их больше, чем песчинок в пустыне. Века, как миги. То на той, то на другой песчинке жизнь вспыхнет, подержится миг-вечность и бесследно замрет. На одной крохотной такой песчинке движение. Что это там? Какая-то кипит борьба. Из-за чего? Вечность-миг, — и движение прекратилось, и планета-песчинка замерзла. Не все ли равно, за что шла борьба!
«Высочайшая минута» проходит. Возвращается ненавистное время — призрачная, но неотрывно-цепкая форма нашего сознания.
Вечность превращается в жалкие пять секунд, высшая гармония жизни исчезает,
мир снова темнеет и разваливается на хаотические, разъединенные частички. Наступает другая
вечность — холодная и унылая «
вечность на аршине пространства». И угрюмое время сосредоточенно отмеривает секунды, часы, дни и годы этой летаргической
вечности.
Живая жизнь борется в нем с холодною
вечностью, брезгливо отрицающею жизнь. Андрей смотрит на сидящую у его постели Наташу. «Неужели только за тем так странно свела меня с нею судьба, чтобы мне умереть?» И сейчас же вслед за этим думает: «Неужели мне открылась истина жизни только для того, чтобы я жил во лжи? Я люблю ее (Наташу) больше всего в
мире. Но что же делать мне, ежели я люблю ее?»
В этой иллюзии держит человека Аполлон. Он — бог «обманчивого» реального
мира. Околдованный чарами солнечного бога, человек видит в жизни радость, гармонию, красоту, не чувствует окружающих бездн и ужасов. Страдание индивидуума Аполлон побеждает светозарным прославлением
вечности явления. Скорбь вылыгается из черт природы. Охваченный аполлоновскою иллюзией, человек слеп к скорби и страданию вселенной.
Но любовь, возвышающаяся над
миром «общего», безличного, есть любовь, направленная на образ личности, утверждение этого образа на
вечность и утверждение на
вечность своего общения с этим образом.
Мир кончится отчасти оттого, что существует буржуа, если бы его не было, то
мир мог бы перейти в
вечность.
Ещё в самом обществе возможны прорывы к свободе и любви, ещё в
мире объективации возможно трансцендирование, ещё в истории возможно вторжение метаистории, ещё во времени возможны достижения мгновений
вечности.
И
вечность в греховном
мире есть ужас и тоска.
Парадокс времени и
вечности существует не только для судьбы
мира, но и для судьбы личности.
В то время как любовь обращена на личность человека, на образ Божий в нем и стремится утвердить ее для
вечности, похоть знает лишь себя, она эгоцентрична и не видит никакой реальности в
мире.
И если человеческая душа несет в себе образ и подобие Божье, если она есть Божья идея, то она возникает в
вечности, а не во времени, в духовном
мире, а не в природном
мире.
И вместе с тем
вечность достигается лишь путем прохождения через смерть, и смерть есть участь всего живущего в этом
мире, и, чем сложнее жизнь, чем выше уровень жизни, тем более ее подстерегает смерть.
Между мной и
вечностью, т. е. достижением Царства Божьего, не лежит то длительное время, которое остается еще до конца
мира.
И потому мы должны парадоксально мыслить конец
мира и во времени, по сю сторону, и в
вечности уже, по ту сторону.
Но если Царство Божье вне времени, в
вечности, то нельзя относить его исключительно к концу
мира, ибо конец мыслится во времени.
Смерть есть также явление
вечности в греховном
мире.
Совершенное отрицание хилиастической идеи есть отрицание самого парадокса, все переносится в
вечность, в потусторонность, во времени же, в посюсторонности, остается
мир внебожественный и изгнанный из рая.